И СКВОЗЬ ВОЙНУ ЖИВУТ ФИАЛКИ
Ялта пятидесятых… Город-мечта, город-солнце, самый привлекательный город в Союзе в заливистый летний день. Приехавшие сюда люди отдыхают от усталых будней, от безумно напряженных эпизодов реконструкции страны, от таких громких, больных для каждого сердца лет войны. Да, конечно, она уже закончена: не идут битвы, нет изнуряющего голода, страха потерь. Но тяжесть воспоминаний стереть ведь не так просто, а жизнь-то зовет. И всем без исключения хочется чего-то светлого, чего-то особенного, хотя бы мирного и, может, чуть-чуть беззаботного. Поэтому она так нужна, эта Ялта пятидесятых.
Ялта пятидесятых… Брызжет солнце на камни набережной, на волны такого голубого сегодня моря, на вальяжных туристов, приехавших пригреться к его берегам.
На круглой разогретой до печных температур гальке расположилась семья: такой сильный маститый большой отец, две девчонки, одна из них еще совсем «ручная», вторая задиристая непоседа, в глазенках – вызов. Тут же угловатый насупившийся на яркий свет мальчишка, который только и ждет заветного момента продолжить движение, его тяготит застывшая поза. С ними изящная тонкая красавица мама, сама словно старшая сестренка своим дочкам, таким живым и свежим цветком она выглядит. Балетные ноги в легких туфельках свободно вытянуты, на них уютно расположилась малая. Небрежно брошена дамская шляпка к худеньким лодыжкам сына. У прелестной женщины по хрупким плечам вьются волосы, лицо наполнено радостной улыбкой, нежная тонкая рука обнимает любимого мужчину, прижавшегося к ней. Еще две минуты вынужденного позирования в фотоаппарат и… Вот оно – старт в волны.
Счастливая семья в Ялте. Фото из архива Дмитрия Шмелёва.
Брат с сестрой летят, сбивая и обжигая ноги о горбатую гальку, беспощадно впивающуюся им в детскую, но в такие вдохновенные минуты восторга такую неразборчивую кожу. Забрасываются в заветные радужные, выкрашенные солнцем, воды, возмущая встречные вихри потока. Какое это неистощимое счастье – плескаться до деревянных губ и выдающих железную дробь зубов. Они ныряют, кувыркаются, выискивают в детских глубинах какие-то свои морские миры. Цепляют глупых медуз, пропускают их между пальчиками, рассматривают мелкие стайки ускользающих блестящих рыбок, если очень повезет, то даже подлавливают шустрых «хватучих» крабиков. Мама несколько тревожно поглядывает на часы, потом на воду, сколько еще ее неуемные детишки будут хлебать соленые и, как кажется любой маме, холодные волны? Пока их не выдворишь из них, сами точно не выйдут нипочем.
Тем более наступает зрелище и поважнее рыбок. Хочешь увидеть кита? Они, конечно, хотят, да и все хотят, еще бы, на эту роль претендует особенная личность. Да, это встает распаренный жарким днем отец. Значительно, неторопливо так, подходит к кромке воды, для начала отважно окунается, а потом легкими саженками отплывает от причала. Он такой большой, что безбрежное море беспомощно выходит из своих берегов. Тут уж переворачивается на широкую свою спину, при этом оглушительно фыркает, совершенно артистически выпуская в воздух огромный фонтан брызг. Все умирают со смеху. И синюшные ребятишки в воде, и мама, из глаз которой уже текут солнечные слезы, да и весь отдыхающий люд рядом. Такое эффектное картинное зрелище представляют им совершенно бесплатно.
Но вот водные процедуры в семействе закончены, и дети со взрослыми идут на обед. Ресторан тут же на набережной, столики между колоннами расположились прямо на обдувающем ветерке. Белый с голубым парусиновый остроконечный верх, слегка удерживающий пылающее светило, спасает от полудня – дает прохладный приют. Нужно только пережить это жгучее время за столиком и милой домашней болтовней.
А что к столику? Конечно, все лучшее в отпуске: детям – шипучую водичку и самые лакомые на свете эклеры, легкие, как пух (такими они запомнятся потом мальчику, он будет их всю жизнь искать – напробуется всяких разных, но таких никогда и нигде не найдет), а взрослым – естественно, бархатистое новосветское шампанское. А еще побольше смеха, так это для всех. Официант несет чудной заказ и невольно улыбается, приглядываясь ко всем пятерым. Они пятеро друг с другом, вместе и счастливы, вот так вот запросто.
В зале ненавязчиво под теплый ветер и шорох моря поет слова фокстрот:
Любовь, как песня, звучит в груди!
И так чудесно – все впереди,
Весной мы встретим много раз еще рассвет,
с тобою вместе нам совсем немного лет!
Любовь, как песня (В.Кручинин — О.Фадеева)
И пока детишки беззаботно раздувают пузыри в своем колючем лимонаде, пальцы женщины и мужчины чуть притаенно, но совсем не скрыто тянутся, находятся, сплетаются в один вечный узор, знакомые глаза делят взгляд друг друга. И в этот момент им больше ничего не нужно.
Прошло уже довольно много времени с тех пор, как этот мужчина в 1945 году сделал фондовую запись этих слов о прекрасном, но так это свежо для них и сегодня в этом летнем зале. Вот громко сказано, но как будто лишь вчера это чудо случилось с ними. С одним из самых известных военных и послевоенных певцов страны Иваном Шмелёвым и его женой Настей. Его драгоценной Настёной, как всю свою, увы, совсем недолгую жизнь он ее ласково называл.
Настёна Шмелева, жена певца. Фото из архива Дмитрия Шмелёва.
Вот уже не первый раз приезжают они на ялтинские берега к отцу Анастасии – вице-адмиралу, бывшему командующему Черноморским флотом Александру Васильевичу Нёмитцу проводить межгастрольный отпуск. Иван Дмитриевич сейчас работает в Гастрольбюро СССР, и каждое его посещение не то что семьи своей, родины своей идет на вес золотой. И эти дни просто обязаны стать целым фестивалем общения с самыми-самыми, такими нужными его сердцу. Тем более что это особенный приезд для него. Но пока об этом еще не знают даже они.
Море, солнце, руки любимой и смех детей сегодня важны, как важны они и вчера, и завтра. Но сегодня есть одна новость, которая при любых обстоятельствах первая новость для него, такого обаятельного русского баритона. Эта новость – новая подруга, которая уже заждалась его в кабинете важного тестя. Она – совсем юная, только что доставленная из Москвы для работы с ней песня.
И вот уже с еле уловимым нетерпением он пожимает руку жены, чуть кивает ей своей большой царственной головой, слегка сожмурив карие теплые глаза. Она с усилием возвращается в реальность, откликается на его жест, одним легким движением гладит и поднимает детишек. И, захватив им еще дюжину сказочных эклеров, семья отправляется домой. Сейчас это самый важный маршрут, папин «путь к себе».
На адмиральском столе в темной, пахнущей кожей и большими делами немного потертой папке уже вовсю изнемогают ноты и стихи. Подоспевший к ним мастер закрывает на сегодня все мирские радости, уединяясь в трудовой комнате, обставленной привычным такелажем – моделями бессмертных парусников и крейсеров, зелено-голубыми земными шарами и бесконечными картами бесконечной родины, и разворачивает свои карты – горящие тексты песни. Посерьезневший цепкий взгляд пробегает, опять пробегает, затем проходит теперь уже всем слушателям страны знакомые фразы. Но тогда это были только обычные, сырые, вовсе не звучащие еще знаки.
За окном пылит порошею,
Заметает санный путь…
Спой мне песенку хорошую,
Ничего в ней не забудь!
Верный друг (А.Островский — Я.Белинский)
Маэстро отстраняется от листков и глубоко за окно, за изумрудный силуэт Медведь-горы, за расстояния и годы направляет свое задумчивое лицо, поглощая и излучая при этом всю память прошлого ясными чуткими зеркалами души. Он, конечно, ничего не забудет…
Сороковой год. Всего только сороковой… Молодой абсолютный красавец, только что выпускник Московской консерватории по классу сольного пения у профессора Ксении Николаевны Дорлиак и уже год как за совершенно особенные вокальные данные зачисленный солист музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко, что-то сболтнув дирекции об острой необходимости побывать дома, держит путь на гастроли в Воронеж.
В тот самый Воронеж, в котором в 1912-м родился, начал петь почти с грудного возраста, подрос, продолжил петь. Пел дома и во дворах, доводя до изнеможения мужественных соседей, пел на учебе в семилетней школе, в хоре фабрично заводского училища, в бригадах «синеблузников» на паровозоремонтном заводе, где слесарил в мастерских по семейным традициям. Да так запелся, что по распоряжению комсомольской организации в приказном порядке был выдворен на учебу в музыкальный техникум. Вот именно там его и услышала примадонна Лондонской Королевской оперы Мария Михайловна Марра-Непомнящая, консультировавшая в техникуме последние свои дни. «Молодой человек, вам нужно непременно поспешить ехать в Москву, выдержите? – протянула она поставленными надсвязочными интонациями. – Вы, конечно, еще совсем зелены, но голос вам сделают, а остальное зависит только от вас, только от вас, да… и непременно к Ксении Николаевне в ученики, только к ней».
Нужно запомнить это, как Отче наш, только к Ксении Николаевне. Но еще будет два года техникума, а после в заключительном зеленоглазом мае тридцать пятого по всему Воронежу были расклеены небольшого формата афиши о премьере «Севильского цирюльника». Газета «Коммуна», анонсируя спектакль, поместила заметку «Оперная постановка учащихся». Вот он, удачный финал старого и начало нового пути. Премьера заполнила зал, и до летних каникул, почти ежедневно на сцене Молодого театра шли спектакли про авантюриста-брадобрея и без свободных мест. Все-таки везунчик он, Шмелёв, какой благодарный старт. Да и критики отзывались благосклонно. «Спектакль в общем сделан ровно, добросовестно, – писала о преставлении какая-никакая пресса, – судя по постановке, можно сказать, что техникум ведет большую и серьезную работу по выращиванию музыкальных кадров».
Заметка из газеты Коммуна. Фото из свободного источника
Иван — Фигаро. Фото из архива Дмитрия Шмелёва.
А техникум уже сзади, спереди Москва, в нее, в столицу, по Чехову, за прекрасным будущим. Студент вуза, да чтоб его, этот вуз: учеба – каторга какая-то, для фортепьяно руки кривые, для сольфеджио голова трудная. Преподаватель, тот самый, к которому только и нужно было ехать, вынимает потроха. Пение, которое должно окрылять превратилось в мученическую работу. Провинциальный неотшлифованный юноша, ну очень симпатичен, сценогеничен, голос красоты сказочной, но ни школы, ни опыта, ни знаний после пролетарского детства. Как же он все это перелопатил тогда? Стипендия скудная, родственников и друзей еще не нажил. Все-таки обманчив этот столичный быт. Пришлось выворачиваться. В тридцать восьмом стал выступать в фойе кинотеатра Метрополь. В те времена перед прокатами было традиционно устраивать небольшие «буржуазные» концертики для публики. Иван подражательно брал напетые бисовочки Леонида Утёсова, но только теперь с совершенно другой, его личной, фирменной Шмелёвской интонацией, в которой каждое слово – история. Эта интонация сопроводит все его творчество потом, споет, как расскажет, поделится сюжетом для всех любимых слушателей.
Исполнял он «У самовара», «Подруженька», «Лимончики», но главное – пьесы Александра Цфасмана «Я в хорошем настроении», «Последний летний день», вот тогда еще точно не зная, что это будет самый обаятельный творческий союз в его судьбе. В стране отношение к джазу было неоднозначным. Вроде и не гоняли, да только бдили отечественные органы свободы – пролетарский писатель Максим Горький растерзал его в статье «О музыке толстых», а уж количество барахла, сказанного в адрес исполнителей, и вовсе было не посчитать. Однако джаз выжил, не сломался. Но его музыканты находились под вездесущим оком известного контролирующего аппарата.
Пел-то пел Ваня, да вот боялся не слабо, что самое меньшее, влетит ему за эти исполнения, когда Ксения Николаевна прознает про его сомнительную деятельность киношного развлекалы. Вот уж точно не думалось его педагогу, что лучший ее студент, самый перспективный теноровый баритон выпуска увлечется эстрадой. Да так судьбой вышло.
Непременный для баритона Онегин. Фото из архива Дмитрия Шмелёва.
Вот и сегодня он, вернувшийся в Воронеж уже знаменитостью, конечно, пока еще только местной, поставил в программу дорогие ему джаз-песни, хотелось поделиться своими впечатлениями от московской жизни с приятелями, сокурсниками, соседями, которых мучил в детстве на берегах своей юности. Как же он соскучился, а они? Примут ли, придут? На эти августовские берега такой благосклонной сегодня реки он вышел погулять перед концертом. Так тепло на дворе, прямо юг, небольшие красивые улочки с купеческими особнячками, расцвеченные кудрявыми наличничками, двухэтажные домики, разукрашенные псевдорусской лепниной.
Какой дорогой город, уютный после столицы, совсем родной… Сентиментальные ноты завладели героем – на проспекте Революции, на стене его бывшей обители – его музыкального техникума – афиша. Первая его персональная афиша в начальной школе музыкального пути. На ней совершенно определенными буквами значилось, что в Первомайском театре пройдут выступления джаз-ансамбля с участием солиста Московского музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко Ивана Шмелёва. А Иван Шмелёв – это же он. Хохотнул этим мыслям: ну что же, растем, становимся известным. Только-то пять лет прошло, его вовсю еще помнят, может, даже любят? Ах, как хотелось ему тогда заручиться любовью этих незнакомых знакомцев – зрителей, которым он со всей своей пылкостью готов безоговорочно посвятить жизнь, не меньше. А для чего тогда вообще петь? Как оно все случится, сбудется? Лиричные карие глаза улыбнулись многообещающим для его будущего строкам.
И вот вечером после проката ленты «Человек в футляре», Иван вышел на эстраду сада НКВД вместе с оркестром под управлением Сырцилина. Кто же победит у зрителя: чеховский Беликов или Шмелёв со своей бандой? Какое расчетливое измывательство надумали над слушателем, дабы отвлечь его от джаза, – впарить футлярного персонажа, после которого не то что музыку слушать, жить тоскливо. Ну да, велось такое: «Сегодня ты играешь джаз, а завтра родину продашь!» Неловкое секундное сомнение кольнуло певца, а может, что-то еще изменить в репертуаре? Но в зале нет мест. Зато есть знакомые, как ему увиделось, лица, люди валом привалили на него, Ивана, не на «футляр». Аншлаг – мечта артиста, и отступать некуда, и он запел вперед своей мечте, раскрывая для любимой аудитории всего себя всем сердцем, благо сердце в нем билось большое и щедрое.
Городской сад Воронежа в 30-е годы. Фото из свободного источника.
«Я СЕГОДНЯ ГРУЩУ»… (А.Цфасман — О.Болотин)
Мне бесконечно жаль (А.Цфасман — Б.Тимофеев)
На следующий же день по возвращении с гастролей Шмелёва вызвал заведующий оперной труппой и безо всякой увертюры заявил: «Вас, Иван Дмитриевич, – какой угрожающий официоз, он впервые обратился к такому юному артисту по имени-отчеству, – призывают на службу в Красную армию. Надеюсь, вы понимаете, насколько почетная и ответственная ложится на вас миссия – нести нашим красноармейцам лучшее из того, что создано в музыкальном искусстве?» Ушам не веря, Ваня аж подавился такими громоздкими формулировками:
«Вот это вломил, он несет искусство красноармейцам!» И тут же все прояснилось, как в божий день. Зав досадливо-резко перешел на бескомпромиссный тон, как это делают, скрывая сожаление: «Пойдешь служить в ансамбль песни и пляски НКВД! Все уже решено».
Шмелёв сглотнул-таки застрявший в горле приказ: «Допелся, Ваня, поздравляю тебя. Дай бог отделаться перевоспитанием армейцев, может, уж лучше бы в танкисты было». Вот он, момент понимания температуры свободы в эпохе и произошел: вчерашняя мечта певца надорвалась – в 1940 году его призвали в армию без суда и следствия. Так он стал главным солистом Ансамбля песни и пляски НКВД.
Солист- НКВД-шник. Фото из архива Дмитрия Шмелёва.
Интересная то была контора. Какого богатого творчества можно было от нее ожидать? Эстрадный коллектив, созданный осенью 1939 года по указанию комиссара внутренних дел СССР Берии, просто «обязан был соответствовать могуществу тайного ведомства». Лаврентию важно было пусть хоть разорваться, но превозмочь силы противника – песни и пляски Красной Армии. Да и кто она такая, эта армия, в сравнении с органами сыска и кары? При одном только упоминании зловещей аббревиатуры должны содрогаться и маршалы, и наркомы.
Вот он, завербованный необсуждаемым приказом убойный состав: программисты-режиссеры Сергей Юткевич и Рубен Симонов, оформитель действ декоратор Большого Петр Вильямс, сочинитель интермедий драматург Николай Эрдман. Владыка хора – Александр Свешников, не меньше постановщики танцевальных номеров – Асаф Мессерер и Касьян Голейзовский, которым будет аплодировать весь балетный мир. Дирижер-народник – Александр Иванов- Крамской, дирижер-симфонист – Михаил Бек. Театральными сюжетами пытался заниматься (если позволяли) мхатовец Михаил Тарханов, а худруком ансамбля был приговорен брат знаменитейшего Исаака Дунаевкого Зиновий.
К ансамблю был припахан великий Шостакович, а детишками ансамбля считались будущие народные Юрий Силантьев, Карен Хачатурян, киносценарист Даниил Храбровицкий, режиссер Таганки Юрий Любимов, наш герой Иван Шмелёв. И как тут не оскудеть духом разборчивым потребителям прекрасного, когда в дичайшей спешке и давке в одну команду свалились все жанры на свете?
Начальником же ансамбля Берия сделал Бориса Тимофеева, человека невзрачненького, мышастенького, безграмотного полотера из своих верных псов. Зато весьма стоящего служаку. Позднее за это ему выдадут звезды полковника. Перенеся полотерские жесты с ног на руки, он принялся руководить, размахивая при этом рукой справа налево, будто натирая паркет. И отчего-то в конце таинственного действа непременно вырывал из носа волосок.
В начале истории коллектива нарком получил хозяйский указ запалить в Кремле концерт, к которому Константином Финном, специалистом номер один по красной тематике, был накарябан сценарий в стиле «Взвейтесь-развейтесь». Всем остальным оставалось репетировать. Но упрямый Юткевич уперся рогом – сомневался он в достоинствах опуса писателя Финна. В связи с этим событием экстренно доставленные в столицу опальные Вольпин и Эрдман, закатав рукава, принялись «на коленках» составлять новый. А ноябрь уже предательски заканчивался – авторы вынуждены были выдавать готовый продукт каждый день, и он сразу шел в дело. Но успех должен быть неминуем, иначе даже думать сметь нельзя. Через две недели «пожарные» сценаристы закончили работу и были депортированы обратно в Вышний Волочек.
Репетиции проходили в клубе НКВД, довольно мрачной, как и само заведение, конторе с цокольным этажом, облицованным обязательным темным гранитом. Красота интерьеров была представлена бюстами Сталина из шести мраморных портретов, «исполненных придворными скульпторами в стиле поздней Римской империи». Тимофеев вызывал всех задействованных в ревю к себе в кабинет на второй этаж для ценного инструктажа. Раздавался звонок, начальник на цыпочках пружинил к аппарату: «У телефона. Да, Лаврентий Павлович. Слушаюсь, Лаврентий Павлович. Будет исполнено. «Потом аккуратно ласково клал трубку на место, вращающимися глазами оглядывал свое войско, садился в кресло и медленно, раздвигая слова, произносил: «Ну а теперь поговорим». Подобные сцены вошли в творческий ритуал. Хотя наперед будет верно сказать, что ансамблю относительно повезло: будущий полковник оказался человеком не самым злопамятным и даже в чем-то заботливым. В конце 1941 года, когда немцы подошли к столице, он помог эвакуировать из Москвы семьи своих сотрудников, даже вытащить, угодивших на фронт Вольпина и Эрдмана и обеспечить бронью и работой.
Когда до выступления в Кремле оставалось не более недели, выдернув волосок из носа, эксполотер значительно гаркнул на состав: «Имеется важное задание: создать песню о железном наркоме. И чтобы тексток и мотивчик сами в ушко ложились». В звенящей тишине писарь Бучинский, напрягая от усердия шею, поднялся и залепетал: «Цветок душистых прерий, Лаврентий Палыч Берья». Да как тут классика не вспомнишь: «Еще амуры, черти, змеи по сцене скачут и шумят». Сюжет обычной штурмовщины, весьма свойственной экономике сталинской эпохи.
Подошло время генеральной. Вдруг узналось – программу-то будет принимать сам железный. Начальник приказал уложиться в полчаса, вот она расплата за бессонные ночи. Труд сотен на тридцать минут. В тот день в зал никого не впускали. Начальник метался по сцене и дергал ошалевшего от перемен в заданиях конферансье: «Программу будешь вести академически. С хохмами. Нет, будешь вести строго, по-солдатски». Зиновий влитой стоял на посту перед хором, готовый к боевым действиям. Ожидание скакануло до солнечных температур. Внезапно все двери одновременно раскрылись, в проемы вросли безэмоциональные мальчики в одинаковых пальто с поднятыми воротниками, руки в карманах. Еще несколько бесконечных секунд, вошел человек в таком же пальто с воротником, руки в карманах. Дошел до середины зала, сел в крайнее кресло, зыркнул из-под блестящего пенсне: «Начинайте!»
Когда все кончилось, тишину рассек бескомпромиссный голос: «В Кремль поедет песня о вожде. Вторая поедет песня обо мне. Третий номер будет грузинский танец. И последний поедет молдаванский танец. Там красиво юбки развеваются, ляжки голые видны. Хорошо поставлено. Все!» Берия поднялся и вышел, вытекли мальчики, закрылись двери. Полотер выдернул из носа волосок.
И поехали в Кремль исполнительницы затейливого жока с развевающимися юбками. Среди тех танцовщиц, выступавших в столь отмеченном высшими силами номере, была артистка ансамбля юная Настенька Нёмитц. Родилась она младшенькой дочерью в семье первого красного адмирала, человека каменной закалки, единственного прошедшего исторический путь от командующего Черноморским флотом при Временном правительстве до командующего Морскими силами РСФСР, и его безмерно любимой жены, тоже Настеньки, обожаемой сестренки весьма сказочно-мистического автора Михаила Врубеля.
Александр Васильевич Нёмитц, вице-адмирал. Почтовый конверт, фотография.
Настенька Врубель, работа кисти брата Михаила Врубеля. Фото из свободного источника.
Анастасия Александровна мама – Анастасия Александровна дочка. Какое же тогда неспокойное время было на родине, особенно для отца, Александра Васильевича, для начала на всякий случай приговоренного к расстрелу, потом вдруг неожиданно помилованного в главные. Мама для дочки тогда была всем миром, защитой от опасных дней службы родителя. Но, не прорастая в тревожность ситуации, отец не зацикливался на себе и в своей малой души не чаял. Как-то старались родители и сестры ей дать больше, может, потому что не знали, что случится завтра..
Анастасия Александровна мама — Анастасия Александровна дочка. Фото их архива Дмитрия Шмелёва.
Она и получила в обращении много тепла, внимания, сочувствия. Анастасия-старшая стремилась быть девочке подругой – так они были похожи. Стройные, легкие, с тонкими породистыми профилями, прямыми осанками – Настя рано пошла заниматься балетом. А еще воспитанница дома Врубелей получала уроки музыки, шитья, рисунка. Но главное, что давала ей барыня Анастасия, она готовила ее к будущему, каким оно им тогда представлялось, предположить не рискнешь – учила ее справедливости и терпению по отношению к ближнему, особенно к ближнему рядом, к отцу тогда, к будущему мужу в будущем.
Мама знала, что так было надо – растить маленькую женщину, красивую, мягкую, разумную. Но вот беда – очень рано она покинула мир, Настя, совсем еще ребенок, лишилась подруги и защитницы. Теперь защиту своей хрупкой дочери на себя принял адмирал, устойчиво вставший к тому времени и на защиту отечества.
Наталья Легонькова.
Материалы для рассказа и фотографии были предоставлены сыном певца Дмитрием Шмелёвым.
